Когда Азеф, наконец, несколько отошел и разговор принял более мирный характер, то выяснилось, что с Рачковским он не виделся больше полугода, с того самого дня, когда революционерами было получено письмо из Департамента, содержавшее разоблачительные сведения об Азефе и Татарове. В начале он сам не подавал о себе признаков жизни, так как считал себя разоблаченным и боялся еще больше скомпрометировать себя перед революционерами. Но за последние месяцы он делал ряд попыток возобновить свои сношения с Департаментом, написал несколько писем Рачковскому с различными сообщениями. Во всех этих письмах он настойчиво просил о назначении ему свидания для личных разговоров — но никакого ответа не получал, Рачковский бросил его «на произвол судьбы», не обращая никакого внимания на его многолетнюю службу для Департамента и на все его заслуги в прошлом. Именно за это он и отчитывал теперь Рачковского.
Маневр перехода в наступление Азефом был проведен очень не плохо. Про подозрения, которые у него имелись относительно двойной роли Азефа, Рачковский, по утверждениям Герасимова, теперь и не заикнулся. По-видимому, он просто боялся ворошить всю ту кучу вопросов, которая была связана с этим делом, превосходно понимая, что если начнут рыться в темных делах Департамента, то неизбежно найдут много неприятного и относительно него самого. Именно эти общие опасения создали в Департаменте неписаную, но тем более прочную традицию: вообще не касаться определенной группы вопросов. С другой стороны, несомненно, теперь Рачковский чувствовал себя в известной мере связанным в отношении Азефа тем, что последний «спас ему жизнь», предупредив относительно подготовлявшегося Рутенбергом покушения: на этот факт в своих филиппиках Азеф настойчиво напирал, — а судьба Гапона с полной определенностью свидетельствовала, что отведенная опасность была вполне серьезной. Все это вместе взятое заставило Рачковского не выдвигать во время объяснения с Азефом тех действительных аргументов, которые заставляли его воздерживаться от сношений с последним.
Поскольку же он такого рода обвинений не выдвигал, постольку его позиция была в высшей степени трудно защитимой. И он действительно, вопреки своему обыкновению, держал себя крайне смущенно, подыскивал различные оправдания для своего поведения, но делал это сбивчиво и невразумительно. Аудиторию он имел, во всяком случае, не на своей стороне. «Я сам, — пишет Герасимов в своих неизданных воспоминаниях, — почувствовал угрызения совести за действия Рачковского и был удивлен, что во главе руководителей политического розыска стояли такие бездарности. Азеф прочитал Рачковскому надлежащую и вполне заслуженную отповедь».
Как ни серьезна была эта размолвка, кончилась она тем, что «милые помирились». Рачковский, по рассказу Герасимова, признал, что он поступал неправильно, и просил Азефа возобновить свою работу для полиции. Азеф для приличия несколько поломался, но затем «смилостивился» и дал согласие. В действительности в тот момент он только этого и хотел: мы уже знаем, что без перестраховки со стороны полиции он чувствовал себя в высшей степени неспокойно и сам стремился к возобновлению своей старой связи.
Несмотря на «скромность», присущую всем участникам того разговора, совершенно обойти молчанием вопрос о том, почему Азеф оказался причастным к подготовке покушения на Дурново, было невозможно. Объяснения Азефа были весьма характерны. Как пишет в своих воспоминаниях Герасимов, Азеф заявил, что, будучи оставлен Рачковским без руководства, он «считал себя свободным от службы в Департаменте Полиции» и потому считал себя вправе «приняться за свою профессиональную работу в партии», войдя в состав ее Центрального Комитета и начав принимать участие в деятельности Боевой Организации. Это объяснение удовлетворило и Рачковского и Герасимова: они, по-видимому, считали вполне нормальным, что их секретные сотрудники, когда они остаются без полицейской работы, начинают заниматься организацией покушений на министров. Видя такое к нему отношение, Азеф, можно сказать, обнаглел и потребовал возмещения тех убытков, которые он понес из-за разрыва сношений с Департаментом. И он добился своего: было решено, что он получит 5000 рублей, т. е. не только жалование за все пропущенные месяцы, но и некоторую сумму на покрытие расходов по поездкам, — по примеру того, что он получал в нормальное время… Своими материальными интересами он отнюдь не был намерен поступаться.
В обмен за это он дал некоторую информацию о деятельности и планах Боевой Организации. Эта информация далеко не была обильной: об исчерпывающей ее полноте и говорить не приходится. Из двух основных предприятий, которые тогда вела Боевая Организация, об одном, — о покушении против Дубасова, — Азеф совершенно не упомянул. Работа по подготовке второго основного предприятия, покушения против Дурново, — в то время велась двумя группами террористов: с одной стороны, группой из трех «извозчиков», (Абр. Р. Гоц, Павлов и А. Третьяков), сношения с которыми поддерживал Азеф, и, с другой стороны, смешанной группой «извозчиков» и различных «уличных торговцев» (Кудрявцев, Петр Иванов, Горинсон, Пискарев, и Вс. Смирнов), работой которых руководил Б. В. Савинков. Первая группа и без того была полностью прослежена полицией. Выдавать ее не приходилось, — Азеф мог только подтвердить правильность уже собранных Охранным Отделением сведений, что он и не преминул сделать. Что же касается до второй группы, на след которой Охранное Отделение не напало, то о ней Азеф не сказал ни слова. Таким образом, относительно обоих основных предприятий Боевой Организации в этот момент он не сообщил полиции абсолютно ничего нового.
Такое новое было только в его рассказах о двух сравнительно второстепенных предприятиях Боевой Организации, — о задуманных последнею покушениях против ген. Мина и полк. Римана, — двух офицеров Семеновского полка, особенно отличившегося своей жестокостью при подавлении декабрьского восстания в Москве. Общее руководство этими покушениями Боевая Организация возложила на В. М. Зензинова, который под руководством Азефа разработал весьма несложный план: террористы-исполнители, — таковыми были намечены бывшие студенты Самойлов и Яковлев, — должны были явиться на квартиры означенных офицеров переодетыми в военную форму и, конечно, под чужими фамилиями. Оба эти предприятия Азеф теперь выдал. Имен намеченных исполнителей он не назвал, но он рассказал, каким образом эти покушения предположено осуществить, и тем самым дал полиции возможность принять свои меры предосторожности.
Таков был общий баланс этого свидания Азефа со своими полицейскими руководителями, первого после перерыва в почти 7 месяцев. Из него ясно, что Азеф в этот момент совсем не собирался прекращать свою двойную игру: выдавая одни из намеченных предприятий Боевой Организации, он по-прежнему умалчивал о других.
С тем большею охотою и подробностями рассказывал он во время этого свидания о деле Гапона-Рутенберга, не думая при этом скрывать свою насмешку над Рачковским. «Что, — говорил он, — удалось Вам купить Рутенберга? Хорошую агентуру в Боевой Организации Вы завели, — нечего сказать!» От него от первого Рачковский и Герасимов узнали точно, что Гапона уже нет в живых. Рачковский подозревал, что с ним случилось что то неладное, так как Гапон в течение нескольких дней не подавал о себе никаких вестей, но только теперь, из рассказа Азефа, он узнал, какая именно судьба постигла Гапона, — о том, что труп последнего в течении уже нескольких дней висит в пустой даче где то на границе Финляндии. Точного адреса этой дачи Азеф не сообщил, — возможно, что он его действительно не помнил. Поиски пришлось вести через местную полицию по всем пограничным населенным пунктам как в России, так и в Финляндии. Тело было найдено только спустя месяц после убийства…
По обсуждении создавшейся обстановки решено было ареста «боевиков», с которыми был связан Азеф, не производить: Азеф заявил, что такой арест окончательно скомпрометирует его в глазах революционеров и совершенно лишит возможности продолжать службу. Поэтому решено было просто «спугнуть» террористов, распространив через имеющиеся у Департамента связи слух о том, что полиция напала на след этой группы и собирается ее арестовать. Сам Азеф был, конечно, освобожден.